Подвигом добрым я подвизался…
В категориях: Личное освящение - свеча, зажженная во тьме
Свидетельство Николая Георгиевича Батурина
МОИ РОДИТЕЛИ
Мой отец, Егор Степанович Батурин (1900 года рождения), находясь на службе в армии, несколько раз побывал в Новосибирской церкви баптистов, и с первого же посещения в его сердце запали слова Евангелия: "Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха". Через познание распятого Христа он получил прощение грехов и возрождение к новой жизни. Ему было тогда 20 лет.
За новые убеждения его вскоре сослали на полгода в Забайкалье на лесоповал. Возвратившись в родную деревню Челноково, недалеко от Красноярска, он стал проповедовать Слово Божье. Люди охотно слушали и приобщались к истине. Образовалась небольшая община, их стали посещать служители из Новосибирска и Красноярска.
Девичья фамилия моей мамы — Мусливец, звали Полиной. Родилась 28 октября 1904 года в бедной православной семье, жившей на станции Иланская, Канского округа Енисейской губернии.
В начале 20х годов в Сибири, как и по всей России, проповедь Евангелия была свободной. На станции Иланская верующие также стали проводить богослужения, на которые приглашали желающих послушать Слово Божье и пение духовных гимнов.
В то время из-за голода в Иланск из Ленинграда переехала семья верующих. Юная Поля познакомилась с ними, стала посещать собрания и покаялась. В 17 лет через водное крещение приобщилась к Церкви Христовой и участвовала в миссионерских поездках хоровой группы с братьями-благовестниками. В одной из поездок познакомилась с молодым проповедником, Егором Степановичем Батуриным, за которого в 1924 году вышла замуж.
Жили они близ Красноярска в деревне Челноково. Материально молодая чета была совершенно не обеспечена. Невеста Поля была бесприданная, а Гоша, хотя и был когда-то у отца, Степана Федоровича, любимым сыном, вернувшись из армии верующим, навлек на себя непримиримую ненависть родителя. Мачеха Егора Степановича, Елизавета, и раньше не питала к нему добрых чувств.
Два года молодожены работали у родителей, занимались хлебопашеством, но за труд не получили ничего, кроме неприязни отца и попреков мачехи.
В марте 1926 г. у них родился сын, назвали Михаилом. Подвыпивший Степан Федорович говорил: "Меньку оставьте мне, а сами можете проваливать к своим бактистам! Ненавижу я вас!"
Появились, возможно, и другие неблагоприятные обстоятельства, которые вынудили моего отца покинуть родную деревню. По совету верующих братьев он переехал с семьей на родину жены (станцию Иланскую). В декабре 1927 года родился второй сын, Николай, но они все еще не имели своего крова над головой и снимали квартиру на окраине села у сторожа кирпичного завода.
В 1928 году на усадьбе тестя, Василия Кирилловича, (с помощью родственников мамы и верующих) отец срубил однокомнатный домик. Сам приготовил лес, вывез его на лошади, вручную распилил на доски.
Одновременно выращивал хлеб, чтобы иметь средства для пропитания семьи. Трудовая жизнь крестьянства в те времена была очень тяжелой. Только благодаря познанию любви Божьей, служению Ему и общению со святыми эта жизнь обретала радостный смысл.
НАЧАЛО ГОНЕНИЙ
Время свободы проповеди Евангелия было недолгим. В апреле 1929 года вышло известное Постановление правительства о религиозных культах, а в мае того же года начались аресты благовестников, пресвитеров и руководящих общинами.
В Иланской общине арестовали сначала пресвитера Воробьева, затем второго брата, избранного на его место. Третьим руководящим был мой отец.
В журнале "Христианин" за 1928 год помещена фотография благовестников и сотрудников братского совета Канского округа, на которой в первом ряду сидят: благовестник Михаил Иванович Щукин, брат Воробьев и другие.
Однажды, возвращаясь со съезда из Новосибирска, отец, по своему обыкновению, беседовал с пассажирами о Христе. Какая-то учительница вступила в спор. Проводник прислушался к их разговору и вызвал милиционера. Отца сняли с поезда и отправили в Канскую тюрьму, где продержали три месяца.
В то время существовал закон, по которому служителей культа, имеющих соответствующее духовное образование и сан, лишали права голоса. Местные власти, узнав, что мой отец избран руководящим Иланской общины, причислили его к разряду служителей культа и лишили права голоса, хотя он был простым крестьянином-хлеборобом с 2классным образованием.
С началом коллективизации лишенцев подвергали репрессиям в виде повышенного продналога. В 1930 г. отец собрал 92 пуда зерна. Этим хлебом надо было прокормить семью из пяти человек и оставить семена для будущего года. Сельский Совет наложил налог в 160 пудов! Естественно, погасить его отец не смог и вскоре был арестован, снова оказавшись в Канской тюрьме.
За невыплату сельхозналога папа отсидел в тюрьме. Сверх этого сельсовет предъявил ему еще две задолженности: сдать единственную корову на план мясозаготовок и, поскольку у нас был конь, — месяц отработать на нем на лесозаготовках.
"Я не могу это сделать — у меня трое маленьких детей и коня украли, пока сидел в тюрьме..."
Но учитывать этого никто не захотел. "Если не сдашь корову, садись снова в тюрьму!" И он повел корову со двора. Была ранняя весна, холодно. На отце была длинная овчинная шуба. Дети, мама, бабушка со слезами смотрели в окно. За корову дали 50рублевую облигацию, а отца вскоре сослали.
МАЛЕНЬКИЕ СКИТАЛЬЦЫ
Следом за папой в ссылку поехала мама, взяв с собой старшего сына (ему необходимо было в Красноярске сделать операцию).
Меня и 2летнюю Веру оставила у своего неверующего брата Ивана Васильевича. У него была своя немалая семья и недостроенный дом. Все дети, как я помню, спали в сарае. За мной и Верой не было никакого присмотра.
Поздней осенью приехала из Канска известная добродетелью верующая сестра Степанида, хорошо знавшая маму. Принялась нас мыть и расчесывать, а сама плакала. Затем увезла Веру к себе, а меня отправили в деревню Ашкаул, неподалеку от Канска.
В 1933 г. мой двоюродный дедушка, Яков Федорович Батурин, привез меня в семью руководящего Красноярской общиной — Ивана Алексеевича Белкина. Его жена, Мария Васильевна, некоторое время заменяла мне мать. Мне шел тогда шестой год, но уже два с половиной года я оставался на положении сироты.
У Белкиных я прожил до весны 1934 года. Началась навигация по Енисею, и меня, наконец, привезли в Маклаково, где временно остановилась мама. После трехлетней разлуки я ее не узнал и долго не мог называть мамой.
ЗАМЕРЗШИЕ СЛЕЗЫ
Операцию Мише в Красноярске делать не стали, и мама пароходом поехала в Енисейск, а оттуда дальше в Соврудник, в тайгу к отцу. Первое время начальство разрешало ссыльным жить с родными. В общей палатке папа отгородил угол для семьи. Мама шила на руках ссыльным белье, обстирывала их, варила,— работы было много.
Среди зимы, в начале 1934 года, пришел строгий приказ, запрещающий ссыльным жить с семьями. Теперь уже из ссылки в сорокаградусный мороз с грудным ребенком и малолетним сыном высылали маму. Папа нашел санный обоз, договорился с хозяином подводы доставить семью в Енисейск. Настлал мягкого сена в сани, утеплил, чем мог, постель для детей и, вручив их Господу, распрощался.
Тайга, узкая колея санного пути, трескучий мороз... Грудного ребенка надо было пеленать, кормить, а зимовья, где можно остановиться, находились за десятки верст. Кроме того, мама постоянно тревожилась: с обозом возвращались освободившиеся воры, бандиты, готовые украсть единственный пуд муки и другие продукты и вещи немудреного багажа жены ссыльного христианина. Один Бог знал все муки этого скорбного пути и видел тайные мамины слезы, замерзавшие тут же на полах полушубка.
Достигнув Енисейска, мама встретилась с ссыльными братьями. Был голод, и они посоветовали ей дождаться освобождения папы здесь. Она остановилась в деревне Маклаково в 18 км от Енисейска, ныне город Лесосибирск. Поступила на работу в детский сад-ясли лесопильного завода сразу на три должности: сторожихи-истопницы, уборщицы и прачки. Дали комнату, мама была очень рада: дети при ней и в тепле! Почти круглосуточным трудом она могла заработать на пропитание и учить старшего сына в школе.
Этот год принес ей две утраты: девочка, рожденная в ссылке, не выдержала тяжкой зимней дороги, заболела и в середине лета умерла.
Затем из Канска пришло извещение о смерти сестры Степаниды, давней подруги, взявшей на воспитание нашу Веру. И снова — горькие слезы.
Наступила осень. В один из дождливых вечеров на крыльце, ведущем в кухню детсада, появился долгожданный отец! "Миша, папа пришел!"— воскликнула радостно мама. Миша кинулся на шею отцу, а я стоял в изумлении: неужели это папа, которого мы так долго ждали?
Этой встречей завершилось десятилетие скитаний, скорбей, разлук.
НЕИМОВЕРНАЯ НАГРУЗКА
С возвращением к детям ссылка для папы еще не кончилась. Не было денег на дорогу для всей семьи, поэтому он поступил на работу плотником в колхоз, расположенный на противоположном берегу Енисея. С нами виделся только по выходным дням, иногда — реже.
Так прошла зима. В марте 1935 года последним санным обозом он перевез нас в Красноярск.
Поселились временно на Николаевской слободе в доме сестры Лидии Кренделевой. У них уже жила семья Пех. Потеснившись, они уступили нам одну из комнат.
Папа устроился плотником в контору, а по вечерам ремонтировал дома и дворы горожан, — ему надо было снова приобретать кров для своей семьи.
Летом освободилась комната в старой заброшенной городской бане, заселенной бездомными жителями. Переселившись в "новую квартиру", папа выдолбил каменный пол, настлал деревянный. В то время Веру уже привезли из Канска. Трое детей спали на полатях, мама — на единственной железной кровати, а папа стелил постель на табуретках в проходе между столом и кроватью — такова была площадь этой хижины с одним окном.
В сентябре я пошел в школу. Вскоре родилась вторая сестричка. В память умершей ее назвали Зинаидой.
Сейчас невозможно даже представить, какую неимоверную физическую нагрузку выдержал папа за первое полугодие жизни в Красноярске. Мозолистыми руками он зарабатывал средства для приобретения мало-мальски сносного жилья для семьи, и Господь помог ему в этой великой нужде. Осенью того же года он купил "дом" на правом берегу Енисея. Это была завалюшка с набивными землей стенами и деревянной крышей. Окно, выходившее на улицу, упиралось наличником в землю. Два других — выходили во двор. О фундаменте в таких хижинах не могло быть и речи.
Все хозяйство предусмотрительный папа оформил на маму. На свободе ему осталось жить считанные месяцы, и он предчувствовал это.
В Красноярске к тому времени было три общины. Пресвитера Ивана Алексеевича Белкина неоднократно вызывали местные органы и возмущались: почему он допускает к проповеди папу, "ведь он лишен права голоса"?! Иван Алексеевич не подчинился запрету и осенью 1935 года был арестован.
НОЧНОЙ СТУК
После праздника Пасхи, в ночь на 28 апреля 1936 года, к нам постучали. Отец вышел в сенцы:
— Кто там?
— Откройте, мы из ГПУ. Будем делать обыск.
— Что вы будете искать?
— Оружие.
До самого рассвета (трое или четверо, не помню) искали. Только оружием, как после выяснилось, они называли Слово Божье — Библию, Евангелие, журналы "Христианин", сборники духовных песен и брошюры религиозного содержания. Связали их в две большие стопы. Протокол об изъятии, как мне помнится, не писали.
Отец попросил разрешение выйти в туалет. У него в кармане пиджака был Новый Завет с Псалтирем. Он незаметно положил его на полку. Из всех духовных книг только она и уцелела после обыска. Вернувшись, папа умылся и долго утирался полотенцем. "Уж я-то знаю, почему он так долго утирался",— вспоминала со слезами мама.
— Вы арестованы. Берите связки книг и следуйте за нами! — приказали сотрудники ГПУ.
— Разрешите помолиться, попрощаться с семьей.
— Молитесь, только недолго. Нам некогда ждать.
Папа преклонил колени, а вместе с ним и мы. Себя и нас он вручил Господу.
Папа часто брал меня на собрания и подарил Евангелие от Матфея, но при обыске забрали этот бесценный подарок. Мне было горько, что о самом близком человеке не осталось никакой памяти. Но самой большой тяжестью была разлука с любимым отцом.
После окончания следствия его послали работать в тюремном хоздворе. Мы иногда видели его издали, но разговаривать не могли. В письмах он сообщал, что никакой вины за ним нет и он вскоре будет дома.
Осенью пришло решение Особого совещания из Москвы: десятки проповедников из двух Красноярских общин, в том числе и папу, приговорили к трем годам ИТЛ, а брата И. А. Белкина — к пяти. Братья издали показали нам на пальцах: "3" и "5". Мы все поняли. Папу этапировали в Мариинск.
ДОЛИНА СЛЕЗ
Для мамы на 32-м году жизни началась долина слез, нужды, лишений и тревог: четверо деток (двое школьников), специальности — никакой, а кормилец отнят навсегда. Кто ей поможет? К кому обратиться, ведь таких семей верующих — не перечесть! Оставшиеся на свободе братья, пережив голодные 1933—1934 годы, едва сводили концы с концами. Помощь могла прийти только от Господа. Мама, как и прежде, все нужды и скорби приносила к Господу. А их было множество: необходимо найти работу, посещать папу в тюрьме, отправлять старших детей в школу, в то время как младших не с кем оставить дома.
Узнав о наших скорбях, приехали помочь мамина младшая сестра с мужем и дочерью и папин дядя — верующий дедушка Яков.
Мама поступила в больницу санитаркой. После дежурства в свободное время стирала чужим людям белье, белила комнаты, мыла полы, полола чужие огороды, окучивала там картофель. Когда, случалось, расплачивались деньгами, покупала продукты, молоко. Мяса у нас не было.
Летом 1936 года поселок, в котором мы жили, затопило. Домишко наш уцелел, а огород пропал. На следующий год наводнение повторилось.
Мамина сестра завербовалась с мужем и уехала в Игарку. С нами остался дедушка Яков. Он делал березовые коромысла и продавал на базаре. На вырученные деньги кормился сам и частично помогал нам. Мама радовалась и благодарила Бога, что в доме есть человек, который присмотрит за детьми.
ПРИОБЩИЛСЯ К СТРАДАНИЯМ
Дважды мне посчастливилось быть на свидании у отца в Мариинском лагере. Первый раз с мамой, второй — со старшим братом. Папа был расконвоирован, жил под надзором часового за зоной, в землянке, вместе с неверующим заключенным. Плотничал. Уходить далеко им не разрешали. Начальство не знало, что мы жили с отцом и ели тюремный хлеб. Когда были проверки, отца предупреждали, и мы прятались в бурьяне. Так с детства Бог приобщал меня к страданиям.
Прощаясь, папа подарил мне школьную сумку для учебников и сделанный своими руками деревянный чемоданчик и балалайку. "Только христианские гимны играйте!" — завещал он.
Сам он играть не умел, но при расставании спел нам (произвольно аккомпанируя) один из любимых гимнов: "Страшно бушует житейское море..."
До апреля 1938 года папа присылал письма, затем переписка прекратилась. Мама послала запрос о нем. Через время пришла повестка явиться в районное отделение НКВД. Она взяла меня с собой, чтобы, если арестуют, знать, где ее искать.
— Вы подавали запрос?
— Да.
— Ваш муж, Батурин Егор Степанович, сослан в дальние лагеря без права переписки и свиданий.
Мой отец умер 17 марта 1941 года от истощения,— так мне официально сообщили 17 лет спустя. Позднее я обнаружил, что дата его смерти совпадает с мученической кончиной многих верных служителей Божьих, жизнь которых оборвалась в полной неизвестности. Печальное совпадение, — но оно обернется радостью в день пришествия Господа. Как славно это утешение!
Продолжение следует
«Вестник истины», №4, 1988
.ру
Добавьте свой комментарий