Богопознание – это прорыв Божественного в человеческое.

Опубликовано 28.08.2018

В категориях: Без рубрики

Мы вовсе не посторонние зрители. Мы движимы Богом. Мы познаем Бога. Божественная история совершается в нас и с нами.

Карл Барт

 «В нем создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все через Него и для Него создано» (Кол 1:16).

В той внушающей надежду и одновременно бедственной ситуации, в которой находится современный христианин по отношению к обществу, в котором он живет, обозначена нашей темой, давайте прежде всего определим фактически занимаемую нами позицию. Я говорю «фактически», ибо речь идет не о том, чтобы встать на ту или иную позицию, но о том, что мы ее уже заняли, коль скоро сама ситуация обратилась для нас в проблему.

«Позиция», однако, не вполне подходящее слово, потому что в действительности она представляет собой лишь одно мгновение непрерывного движения и сравнима с моментальным снимком летящей птицы. Вне связи с движением она совершенно бессмысленна, невразумительна и невозможна. Я имею в виду не социалистическое, не религиозно-социальное и не вызывающее некоторое недоумение так называемое христианское движение вообще, но то движение, что вертикально сверху проходит сквозь все эти частные разновидности движения как их скрытый трансцендентный смысл и движущая сила; что берет начало не во времени, не в пространстве, не в совокупности вещей и не в них полагает свою цель. Оно не есть одно из движений рядом с другими. Я имею в виду движение божественной истории — иначе сказать, движение Богопознания; то движение, чья сила и значение раскрываются в воскресении Иисуса Христа из мертвых. Вот о чем идет речь, когда мы говорим о положении христианина в обществе как о бедственном или как о внушающем надежду, но в любом случае обратившемся для нас в проблему.

Приготовьтесь теперь выслушать самую важную, но и самую слабую часть моего выступления. Методологические соображения всегда заключают в себе нечто сомнительное, невозможное и опасное. Попытка обрисовать птицу в полете почти неизбежно выглядит смехотворной. Почти неизбежно над этими попытками тяготеет проклятие того обстоятельства, что движение само по себе, вне связи с движущимся, превращается в некий предмет, в некую тему. Недаром Кант так яростно протестовал против восприятия его критики чистого разума не в качестве пролегомен, а как очередной метафизики. Легкость, с какой это предостережение было пропущено мимо ушей, показывает всю серьезность опасности.

Критика разума должна осуществляться наукой с ее критическим методом; божественная история — совершаться и подтверждаться в деяниях; Богопознание — даваться в побуждающем, открытом, непосредственном созерцании и речи; жизнь должна быть прожита в процессе живой жизни — иначе к чему все эти слова помимо единого Слова? Это сомнение переживает философ, вещая об истоках единства познания и действия, долженствования и бытия. То же сомнение переживаем и мы, свидетельствуя о реальности живого Бога. — Вот к чему стремился бы слушатель — если бы мог! Но здесь, прямо на пороге, нас останавливает наше бессилие. То, о чем мы сейчас говорим, должно проявить свою действенность, обнаружить свое присутствие и передаваться в тот момент, когда об этом говорится — иначе оно вовсе не то, о чем идет речь. «Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого» (Евр 4:12).  Не в моих силах произнести перед вами это живое, могу явственное, острое, проникающее Слово Божие, раз я не могу его произнести.

Так же и вы не в силах услышать его, раз вы не в состоянии этого сделать. Правда, мы могли бы сейчас приняться уверять с подобающим религиозным пафосом, что имеем на это право или, по крайней мере, страстно желаем этого. Однако в интересах дела мы этого себе не позволим. Лучше именно здесь, на пороге, осознаем свое бессилие и не будем предаваться религиозным настроениям, которые, по всей вероятности, вновь завуалируют действительное положение дел. Итак, предложить вам то, что следовало бы предложить, я не могу — это было бы просто чудом. Клятвенно же заверять, что речь идет о предмете величайшей важности, я не хочу. Следовательно, мне ничего более не остается, как в нескольких скупых словах обрисовать существо вопроса. Однако в ходе изложения прошу вас помнить, что мы говорим о настоящей, движущейся в полете птице, а не о той невнятной зарисовке, которую я могу вам представить. Итак, попытаемся же, насколько это в наших силах, совместно пройти предстоящий нам путь.

Речь пойдет не о религии, но о Боге, о движении от Бога к нам, о том, что мы движимы Им. Да святится имя Твое\ Да приидет Царство Твое\ Да будет воля Твоя\ Так называемое «религиозное переживание» есть всего лишь производная, вторичная, преломленная форма божественного. Даже в чистейшем и высочайшем виде оно лишь форма, не содержание. Слишком долго вся наша теология воспринимала Библию и церковную историю с этой формальной точки зрения. Слишком долго деятельность Церкви была всецело сосредоточена на пестовании всяческих видов благочестия. Теперь мы хотим совершенно отказаться от этой формы. Непосредственное, сам источник никогда не может быть пережит.

Всякое переживание» есть лишь указание на первоначало, на Бога. И открывшееся в Иисусе движение жизни — вовсе не новая разновидность благочестия. Вот почему Павла и Иоанна нисколько не интересует жизнь так называемого исторического Иисуса, но лишь Его воскресение. Вот почему и сообщения синоптиков об Иисусе окажутся просто-напросто непонятными, если не принять во внимание намерения евангелистов: spirant resurrectionem.

Католическое Средневековье и Реформация в какой-то мере это еще понимали. Пиетизму, Шлейермахеру и всему христианству Нового времени выпало на долю сознательно проследить содержание новозаветной керигмы в обратном направлении. Мы должны вновь завоевать ту великую реальность, в которой Павел мог встречаться с пророками и с Платоном. Христос — нечто безусловно новое, явление свыше: путь, истина и жизнь Бога среди людей; Сын Человеческий, в котором человечество осознает свою непосредственную причастность Богу. Но — соблюдать дистанцию! Никакая, пусть даже тончайшая психическая вещественность формы этого осознания не должна подменять или затемнять подлинную трансцендентность содержания. Слишком мал шаг, отделяющий опытное восприятие Бога как Яхве от восприятия Его как Ваала. Все религиозное слишком родственно сексуальному. Речь идет о чистоте и превосходстве влекущего нас жизненного движения; речь идет о глубочайшем понимании самих себя.

Я подчеркиваю: никакой опыт, никакое переживание Бога, никакое благочестие не составляют сути этого жизненного движения; оно не есть некое событие рядом с прочими событиями, но представляет собой вертикаль, проходящую через, чаще же — мимо всего нашего благочестия и всех наших переживаний (я намеренно выражаюсь столь абстрактно и теоретически, чтобы избежать всякого непонимания, вызванного эмоциями); оно есть прорыв и явление божественного мира из замкнутой в себе святости в нашу профанную жизнь: телесное воскресение Христа из мертвых. Обрести причастность к силе и значению воскресения — вот в чем суть нашей вовлеченности в это движение. Обратимся вновь к той неприступности, с какой божественное противостоит человеческому. Ранее мы уже говорили об этом, и тогда же у нас сложилось впечатление, что этой обособленностью священного от профанного дело ограничиться не может. Бог не был бы Богом, если бы этим все кончилось.

Должен же быть какой-то путь оттуда — сюда! Этим «должен» и «же» мы исповедуем чудо божественного откровения. Если бы священное, божественное не отпугивало нас своей недостижимой высотой, мы давно предприняли бы рискованную попытку установить непосредственную связь между ним и нашей жизнью во всем ее размахе. Мы не можем не слышать голоса, произносящего: не подходи сюда! Сними обувь с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, свято! Подобно Моисею, мы боимся увидеть Бога. Но тут же мы вновь слышим тот же голос, продолжающий: «Я призрел на бедствия народа моего в Египте, и услышал вопль его, «снизошел, чтобы спасти его от руки египтян!» И тогда становится понятным, что первоначальный запрет объясняется только необходимостью сохранить ясность и полноту этого провозвестия. И Исайя, и Иона в конечном счете тем почтили святыню, что взяли на себя задачу установить непосредственную связь между священным и профанной жизнью людей. Именно в этом запрете и заключается mysterium tremendum, время которого уходит, а вместе с ним и время господства страха перед божественным. Сам же страх остается. Зерно пробивает твердую скорлупу. Звучащее Слово Божие, мужество внимать ему, осознание значения «нисхождения» Бога к нам   —   все это, несмотря на наш страх, победило слепой страх.

Здесь - деяние не человека, но Бога в человеке. Именно поэтому Богопознание есть по существу божественная история, а не просто мыслительный процесс. Что-то происходит между Богом и нами; некое чудо совершается перед нашим взором. Качественно новая возможность и реальность открываются перед человеком. После того, как мы познали жизнь в жизни, мы переживаем открывшееся нам чудо уже не в стране смерти, не в том бытии, чей облик заставляет нас мучительно тосковать о смысле жизни и о сопряженности с изначальной творческой силой. Да, мы познаем абсолютную инаковость, вечность божественной жизни. Но это вовсе не означает, что и для нас может быть и называться жизнью лишь жизнь вечная.

Именно инаковость Бога, пробивающаяся сквозь все попытки секуляризации, вопреки всякому использованию и применению, наперекор всем соединительным черточкам, — именно она толкает нас с непреодолимой силой на поиски коренной, существенной, изначальной связи между нашей жизнью и жизнью иной, совершенно отличной от нее. Мы хотим жить, а не умирать. Живой Бог — это тот Бог, что при встрече заставляет нас верить в нашу собственную жизнь. Не есть ли это обновление нашей жизни, верить в которое мы принуждены самим Господом, просто потустороннее возвышение нашего тварного естества, в котором мы здесь и теперь стоим перед Богом? Именно это мы, в сущности, имеем в виду. «Мы в себе стенаем, ожидая... искупления тела нашего» (Рим 8:23). Но и само это будущее возвышение должно соотноситься со всей нашей посюсторонней жизнью. Свет, льющийся в наши души благодаря возрастающему познанию Бога, все меньше и меньше позволяет нам хоть в чем-то мириться с окончательной смертностью нашего посюстороннего бытия.

Вглядываясь в этот прорыв Божественного в человеческое, мы также вполне отчетливо понимаем, что и обособленностью человеческого по отношению к Божественному дело ограничиться не может. Уготованная нам Богом тревога должна привести нас к критическому противостоянию «жизни», — критическому в том глубочайшем смысле, который это слово обрело в истории мысли. Чуду откровения соответствует чудо веры. Божественная история есть также Богопознание и опять-таки представляет собой не просто факт сознания, но некую новую необходимость, явленную свыше.

Пусть даже было бы очевидно, что государство и экономика, искусство и наука — да что там, гораздо проще: банальнейшая потребность в еде, питье, неизбежность созревания и старения, — словом, все эти примитивнейшие предпосылки общественной жизни имеют свои собственные законы движения и инерции, — это не мешает нам вполне серьезно считаться с необходимостью вновь и вновь подвергать испытанию действенность этих законов. Пусть даже нам было бы абсолютно ясно все безрассудство попыток прогрызть зубами гранит — еще яснее для нас тот факт, что мы больше не можем мириться с последней самостоятельностью этих законов. Не только потому, что обретенный в потрясениях нынешнего века опыт многому научил нас с чисто внешней стороны; не только потому, что мы и духовно устали, бесконечно устали от пантеона самостийных божеств; не только потому, что опьянение сменилось просветлением и скепсисом по отношению ко всем «мироправителям тьмы века сего» (Еф 6:12), — все это, конечно, еще не исчерпывает значения и силы воскресения.

Но потому, что наша душа, проснувшись, осознала свою непосредственную причастность Богу, т.е. обрела сознание некогда утраченной и могущей быть вновь обретенной непосредственной причастности Ему всех вещей, событий, отношений и форм. Ибо душа, вспомнив о своем происхождении от Бога, с Ним же связывает и происхождение общества. Придя в себя, она постигает смысл жизни во всей ее полноте, сознавая при этом свою собственную глубочайшую сопричастность, вину и ответственность. Она отдает себя под суд, совершающийся над миром, и принимает на себя мир как бремя. Душа не может проснуться иначе, как только «взвалив на себя, сострадая, все тяготы современности». Это пробуждение души и есть движение, в котором мы находимся, — движение божественной истории или Богопознания, движение жизни к жизни.

В этом состоянии бодрствования мы не можем, прежде всего, не отрицать в принципе всех установленных правил нашей жизни, не можем не подвергать их испытанию путем сопоставления с тем, что единственно законно и действительно. Всякая жизнь должна мериться самой жизнью. Отдельная жизнь рядом с жизнью есть не жизнь, но смерть. Мертвы все вещи, желающие быть большим, чем материей, и притязающие на свою собственную Топорную вещественность. Мертва наша личная жизнь, будь она даже благороднейшей, утонченнейшей и благочестивейшей, если не полагает своего начала в страхе Божием. Мертва всякая рядоположенность частей: пусть даже все они по отдельности одушевлены, но, если нет между ними духовной связи — нет ничего. Мертво внутреннее само по себе, как и внешнее само по себе. Мертвы все «вещи в себе», все эти «здесь» и «там», «прежде» и «теперь», «это» и «то», когда они одновременно не суть Единое. Мертва всякая голая данность. Мертва всякая метафизика. Мертв был бы сам Бог, если бы Он соприкасался с миром чисто внешне, если бы был «вещью в себе», а не Единым во всем, не Творцом «всяческих», видимых и невидимых, началом и концом всего. Это революция жизни против сдавивших нас со всех сторон сил смерти.

Мы больше не можем позволить всем этим идеологиям, спутницам смерти, всем этим силам, твердящим об относительной закономерности своего бытия, вводить нас в заблуждение и скрывать свой подлинный характер. Есть в нас нечто, что принципиально восстает против них. И это нечто — осознание смысла нашего положения: смысла хотя и не нового, но в нынешней ситуации представшего перед нами с ранее неведомой отчетливостью и многозначительностью. Жизнь поднялась против таящейся в ней самой смерти. Речь идет не о том, чтобы вчитать что-либо в странно запутанную и двусмысленную движущуюся картину нашего времени, но о том, чтобы, сострадая и надеясь, постигнуть ее глубочайший смысл.

Мы не обманываемся относительно того обстоятельства, что потрясение стольких вещей в себе», переживаемое нами сегодня, здесь — цепляние за старое, там — движение навстречу новому, — грозит установлением новой предметности и нового безбожия вместо старого. Мы не позволим ввести себя в заблуждение и не упустим из виду, о чем, собственно, идет речь: смертельная обособленность человеческого от Божественного во всех ее аспектах — вот что всерьез поставлено сегодня под вопрос. Как бы мы ни качали головой, наблюдая фантастическое стремление к свободе современной молодежи, все равно наше отношение к ней не может ограничиться отчужденностью н противодействием.

В конечном счете современное молодежное движение всех оттенков направлено против авторитета самого по себе; и всякий желающий сегодня быть воспитателем должен в принципе, вопреки мнению Фридриха Вильгельма Фёрстера, встать в этой борьбе на сторону молодых. Пусть даже с разрушением семьи, идущим сейчас полным ходом, под угрозой оказывается самое святое, мы все же не можем не признать (несмотря на весь наш испуг и неприятие этого процесса), что в конечном счете речь идет о нападках на семью, в действительности, превратившуюся из святыни в прожорливого идола нынешнего бюргерства. Пусть даже произведения современного экспрессионистского искусства вызывают у нас глубочайшую антипатию, все же мы не можем не ощущать с пронзительной отчетливостью, что эти художники бьются над чем-то существенным, над сопряжением в жизни прекрасного с Единым — в противоположность искусству, не имеющему, откровенно говоря, никакого права ссылаться ни на Рафаэля, ни на Дюрера.

Для этого направления у нас также должно бы найтись нечто большее, чем покачивание головой. И если мы сегодня со всей серьезностью — ибо речь идет о вопросе экзистенциального значения — присоединяемся к призыву: «Работать! Работать! Это то, что сейчас нужно Европе!» — то не будем по крайней мере изумляться и возмущаться до глубины души, когда спартаковцы отвечают нам как раз в этом жизненно важном пункте, что готовы скорее погибнуть сами и отправить в тартарары все вокруг, чем вновь подставлять шею под ярмо работы самой по себе. В конце концов, мы со всеми нашими понятиями окажемся под вопросом, как очутилась под вопросом Церковь в движении современности.

Не рассеяла ли также ваши преувеличенные надежды на ближайшее будущее поразительная и характернейшая черта немецкой революции, а именно: как резко остановились новые власти у порога религии самой по себе; с какой легкостью именно эта абстракция, эта сила смерти утвердила и в католической, и в протестантской форме сознание своей значимости, не встретив на своем пути никакого достойного упоминания протеста? Как в других вопросах, так и здесь нам первым предстоит осмыслить этот протест в случае его возникновения — или же, в противном случае, самим его заявить. Нам первым предстоит постигнуть то, что нынешние малочисленные противники Церкви явно и сами еще не понимают, а именно: что Божественное менее всего может быть практикуемо как вещь в себе.

Позвольте мне разом охватить смысл единого движения жизни в смерть и из смерти обратно в жизнь одним этим словом: постигнуть. Мы хотим постигнуть великую тревогу человека, данную ему Богом, и ее следствие — потрясение основ мира. Постигнуть все движущее и движимое, в том числе в их еще не затронутой Богом изначальной бесформенности. Постигнуть наших современников: от Наумана до Блюмхардта, от Вильсона до Ленина — на всех тех различных стадиях общего движения, где мы их застаем. Постигнуть наше время и его знаки, постигнуть, наконец, самих себя, с нашей странной тревогой и взволнованностью. Постигнуть — значит взглянуть на все исходя из Бога и понять, что все сейчас обстоит именно так, как и должно быть. Постигнуть — значит в страхе Божием всецело взвалить на себя ответственность за сложившееся положение и в страхе Божием вступить в движение времени. Постигнуть — значит принять прощение, чтобы прощать самому.

Вот к чему влечет нас внутренняя необходимость! Ибо мы не заблуждаемся на сей счет: именно в этой тревоге, данной нам Богом и приводящей нас к критическому противостоянию жизни, заключены в высшей степени положительные и плодотворные результаты, о каких только возможно помыслить. Божий суд над миром есть, установление Его собственного правосудия. Оказаться отброшенными к началу вовсе не означает бессодержательного отрицания, если мы возвращаемся действительно к началу г к Богу; ибо только в Боге возможна для нас истинная позитивность. Позитивно отрицание, исходящее из Бога и подразумевающее Бога, в то время как утверждение, полагающее свое основание не в Боге, но в чем-либо ином, по сути негативно. Постигнуть смысл нашей эпохи, проникнуться ее тревогой, посланной нам Богом, и войти в критическое противоречие " жизнью — значит одновременно именно в Боге обрести смысл пь шего времени. Ибо прощение противоположно веем идеологиям, стремящимся приукрасить и просветлить действительность; оно есть творческая власть Бога на земле. Именно тогда, когда мы пробиваемся, невзирая ни на какие страхи, недовольство, скепсис и полемический запал, к началу всех вещей в Боге, мы возвращаемся в то место, где должны быть восстановлены и живое слово, и творческое дело.

Только бы на этом обратном пути к Богу нас не лишили ориентира все те чисто негативные явления разложения, что нам придется пережить в самих себе и увидеть в мире. Стражи Гроба Господня, которых Грюневальд и Рембрандт, с их смелой интуицией, изобразили разбегающимися во все стороны от закрытой гробницы, представляют собой/ несомненно, чисто негативное, «неприятное и мало поучительное зрелище», — но разве речь идет об этом? Что воскресение — это нечто иное, мы знаем очень хорошо. Так кто же заставляет нас обращать взор на эту сцену на переднем плане? Кто мешает нам увидеть само воскресение, обрести познание Бога, пережить божественную историю? И можно ли увидеть воскресение, не участвуя в нем, не* исполнившись жизни самому, не сделавшись сопричастником победы жизни над смертью?

Что мы выиграли от того, что описали наше положение, тот момент движения, в котором мы находимся? Не означает ли это, что мы просто по-новому назвали старый ожесточенный конфликт? Возможно, и так. Мы попытались вспомнить о том, о чем забыли и забываем вновь и вновь: об откровении Божием и о нашей собственной вере; но, может быть, так и не вспомнили. Мы попытались взглянуть на жизнь, преодолевшую во Христе смерть; — но, может быть, увидели лишь очередной безжизненный факт в ряду других. Мы попытались указать ту архимедову точку опоры, с которой можно перевернуть душу, а вместе с ней и общество; — но, может быть, вновь говорили лишь о метафизической вещественности и о лживой трансцендентности. В этой злосчастной возможности — слабость и опасность всего вышесказанного.

Однако не безбожно ли чересчур всерьез воспринимать эту дурную возможность как реальную угрозу? Не обращается ли она в Боге в полную невозможность? — А ведь мы живем, действуем и пребываем в Боге. Можем ли мы апеллировать к этой последней инстанции, предпосылке всякого созерцания и всякого созерцаемого, если не поймем наконец, несмотря на все возможные недоразумения и всю бедность наших познавательных усилий, что воскресение Христа — не вопрос, но ответ, данный всем нам и данный всеми в той или иной форме? Евангелие, «которое вы и приняли, в котором и утвердились, которым и спасаетесь!» (1 Кор 15:12).

Мы фактически идем вместе с Христом, мы будем взяты Им с собой, независимо от наличия или отсутствия религиозного настроя. Было бы безбожно наперекор очевидной истине оспаривать это. По крайней мере, в нас есть нечто, что участвует в этом совместном движении. Но если хоть что-то в нас вовлечено в него, то, разумеется, наше описание есть нечто большее, чем только описание. Мы вовсе не посторонние зрители. Мы движимы Богом. Мы познаем Бога. Божественная история совершается в нас и с нами. Так мы вступаем в победный свет вместе с нашей нуждой п нашей надеждой. Надежда составляет по отношению к нужде решающий, преобладающий момент. Отныне — никакого равновесия между божественными и мирскими интересами, тенденциями и силами. Бог берется за рычаг, чтобы перевернуть мир, — и мир переворачивается рычагом, который держит рука Бога. Божественная история есть a priori история победоносная. Таков знак, под которым мы живем.

Такова предпосылка, из которой мы исходим. Этим не затушевывается вся серьезность нашего положения, вся трагичность охватившего нас раздора, но теперь мы знаем, что последнее слово в этом споре уже сказано, и слово это — Царство Божие, творение, спасение, свершение мира в Боге и через Бога. Не возглас: «Не подходи!» — есть последнее слово о Боге, но: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного!» Не «прах ты и в прах обратишься!» есть последнее слово о мире людей, но: «Я живу, и вы также будете жить!» Именно этим последним словом, воспринятым внимающим слухом, стремимся мы пробудить нашу надежду и нашу нужду.

Побеждающая власть Божия для нас — непреложная данность. Бездушная статика неизменных отношений между Богом и человеком преодолена. Наша жизнь обретает глубину и перспективу. Мы включены в цепь трагических, но целенаправленных деяний и свершении Божиих. Мы находимся на переломе времен, на повороте от людского беззакония к божественной справедливости, от смерти к жизни, от ветхой твари к новой. Мы присутствуем в обществе как постигающая, а значит — действующая, а значит — наступательная сила, сдерживаемая священным, но не до конца; подталкиваемая назад профанным, но тоже не до конца.

Великий синтез Послания к колоссянам не может быть нам совершенно чужд. Он открыт нам. Мы верим в него. Он осуществляется; мы сами осуществляем его. Иисус жив. «В нем создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все через Него и для Него создано» (Кол 1:16).

Карл Барт, Христианин в обществе. Международный философский журнал. 1992.  № 1 (2). С. 180-233. Примечания СВ. Лёэова.