Духовно-экзистенциальные и цивилизационные основания инновационного развития России
В категориях: Аналитика и комментарии,Политика, экономика, технология
Зарубина Наталья Николаевна – доктор философских наук, профессор кафедры социологии МГИМО (У) МИД России.
Сегодня исследователи связывают инновационное развитие с социокультурными характеристиками общества модерна, а его отсутствие – с признаками традиционных обществ: иррациональностью, пассивностью, ориентациями на прошлое, ортодоксальностью взглядов и т.п. Модернизация рассматривается как культурные трансформации, определяющие дальнейшую предрасположенность общества к активному производству и благоприятному восприятию нового. Сама по себе инновативность минимальна в традиционных культурах, потому что они основаны на устойчивости и сбалансированности отношения человека к мирозданию, а также на преобладании приписанных социальных статусов. Здесь индивид в ходе социализации получает набор знаний и навыков, вполне достаточных для ориентации в обществе и полноценного участия в повседневных практиках в течение всей жизни.
Каковы предпосылки прогрессивного развития в русской культуре?
Русская культура всегда отличалась напряженностью нравственных исканий и глубокой озабоченностью высшими, трансцендентными смыслами бытия. Об укорененности в ней мотивации инновационного мышления свидетельствует присутствие в ней архетипа Левши – изобретателя-самородка, способного преобразовать существующие рутинные практики ради самого удовольствия от творчества. Этому образу мыслей во многом близок архетип Странника, пребывающего в постоянном «духовном голоде», занятого поиском ответов на вечные вопросы в духовном восхождении.
В этом архетипе заложен «ужас мира» – не просто апокалиптические ожидания, но осознание непреодолимого несовершенства бытия, невозможность удовлетвориться, успокоиться на достигнутом. Отсюда постоянно присущая жажда «божественной правды», мистических откровений, устремления к «абсолютным», «последним» истинам: «В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание… Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ее не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни» [Бердяев 1990, с. 20]. Вполне логичным развитием архетипа Странника является отвержение рутины, материальных интересов, презрение к буржуазным идеалам комфорта, скромного благополучия, порядка.
Но в то же время, как утверждал один из самых известных интерпретаторов изначальной антиномичности русской культуры Н.А. Бердяев, в ней столь же постоянно присутствует и тема «духовной сытости», удовлетворенности существующим положением вещей, ее консервации и охранения: «Противоречие и противоборство духовной сытости и духовного голода – основное для России, из него объяснимы многие другие противоречия России» [Бердяев 1990, с. 30].
При этом, по мнению Н.А. Бердяева, мощное духовное начало оказывается лишенным активного, созидательного, творческого импульса, который был бы способен оформить, упорядочить, легитимизировать срединную культуру. Духовное содержание жизни противопоставляется ее земными интересами и потребностями, что приводит к двойному обесцениванию повседневности: с одной стороны, она сама по себе лишается того сакрального, душеспасительного смысла, которым наделяется в западном христианстве; с другой – обыденность утрачивает религиозную рационализацию, которая структурирует и упорядочивает, придает ей дополнительные факторы устойчивости в виде норм и ценностей, имеющих высшую духовную и нравственную санкцию [Зарубина (2) 2011, с. 55]. Представляется, что именно поэтому все, что связано с ежедневным устроением хозяйственной, политической, культурной, нравственной жизни, остается вне творческого начала, вне движения, вызванного духовной озабоченностью: «Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью» [Бердяев 1990, с. 21].
При этом обустройство, постепенное улучшение обыденной жизни практически всегда казались чем-то низменным и недостойным внимания. Поэтому она оставалась застойной, унылой сферой «крепкого быта и тяжелой плоти», которая «не любит красоты, боится красоты, как роскоши, не хочет никакой избыточности» [Бердяев 1990]. Мистические, метафизические поиски вечных истин не претворяются в практическую созидательность, между интеллектуальной и духовной тягой к обновлениям и практической реализацией преобразований существовал и продолжает присутствовать разрыв, самым наглядным проявлением которого являются успехи и достижения российских ученых и инженеров, изобретения, существующие в единственном экземпляре и не имеющие перспектив внедрения. Как это ни парадоксально, гораздо более благоприятные для реального прогрессивного развития ситуации складываются в культурах с менее развитой научной инновативностью, но ориентированных на срединную культуру. Хорошо известно, что и японское, и китайское «экономическое чудо» начиналось с покупки патентов и копирования чужой продукции при отсутствии собственных научных и технических разработок.
Таким образом, одной из важнейших причин торможения производства и внедрения обновлений в экономике и других повседневных практиках является пренебрежение срединным устройством жизни, ее обесценивание. А из пренебрежительного третирования и обесценивания следует постоянная готовность ломать, перекраивать жизнь в соответствии с некими абстрактными проектами.
На протяжении нескольких столетий социальная жизнь в России складывается в условиях постоянных трансформаций и сопряженных с ними социальных преобразований, которые можно охарактеризовать как попытки неорганичной модернизации, осуществлявшиеся сверху. Эти трансформации начиная с петровских реформ и кончая постсоветскими преобразованиями рубежа XX–XXI вв. происходили по бинарной логике разрушения укорененных основ традиционного устройства бытия и замены их на новые, в том числе и по принципу некритического заимствования чужих форм организации жизни. Сформировалась смысловая оппозиция «старое–новое», в которой, как заметил Ю.М. Лотман, «первое мыслится как плохое, неценное, а второе как исполненное достоинства», а также утверждается представление о необходимости бесконечного усовершенствования нового [Лотман 2010, с. 207].
В этом смысле можно говорить о России как самой, по существу, нетрадиционалистской стране. Соответственно, проблема российских преобразований, включая перестройку и рыночные реформы 1990-х гг., состояла не в торможении преобразований «реакционными традициями», как часто утверждают неудачливые реформаторы, а в отсутствии устойчивого срединного уровня бытия, на котором эти изменения могут закрепляться в стабильных, органичных структурах. А.С. Панарин отмечал: «Беда России в том, что в ней слишком велика доля сконструированного, а потому, соответственно, демонтируемого. Каждая встреча поколений оказывается не встречей традиционалистов и новаторов, а скорее, конструктивистов и деконструктивистов» [Панарин 2005, с. 170].
Порождаемые при этом риски состоят не столько в сопровождающих трансформации и модернизации потерях в экономике, бытовых неурядицах, сколько в необходимости каждый раз переопределять практически все структуры социального бытия, содержание социальных ролей, правила действий, стереотипные интерпретации и оценки. Практически все следовавшие за петровскими реформами российские модернизации бесцеремонно ломали повседневность ради создания новых искусственных конструкций, выказывали полное пренебрежение «малым миром» перед лицом эпохальных социокультурных сдвигов. Однако эти радикальные повороты не были сопряжены с длительными усилиями по его упорядочению, рационализации, стабилизации, которые были предприняты на Западе.
Постоянным антиподом инновативности в научной мысли и обыденном сознании представляется консерватизм, стремление сохранить ценности, нормы, институты прошлого в неизменном виде, противопоставить их изменениям. Однако в контексте российской культуры и российской истории проблема прогресса и консерватизма получает принципиально новое значение. Консерватизм предстает уже не как косное нежелание что-то в жизни менять, изобретать и внедрять нечто новое, а как естественная попытка защитить сами основы социального бытия от необоснованной дискредитации и разрушения, от деструктивных последствий, которые нововведения нередко несут в социальную, хозяйственную, политическую жизнь. Можно согласиться с В.Н. Лексиным, считающим естественный консерватизм русского менталитета иммунной системой общества [Лексин 2010, с. 75–77].
Таким образом, мы имеем дело с очередным парадоксом русской истории, состоящим в невозможности перейти на путь инновационного развития экономики в условиях постоянных социальных преобразований, трансформирующих самые глубокие основы жизни общества.
Известно, что бурное генерирование и заимствование новшеств не всегда сопровождается их продуктивным усвоением. А.С. Ахиезер ввел понятие «шага новизны», которое, к сожалению, не получило разработки в современных научных исследованиях. Оно означает величину допустимых новшеств, значимо не нарушающую комфортное состояние субъектов развития [Ахиезер 1991, с. 443]. Нарушение «шага новизны» приводит к тому, что преобразования не усваиваются и вызывают противоречия и конфликты, необходимость разрешения которых обусловливает не только отказ от прогресса, но и откат к более простым и архаичным институтам и формам культуры. Можно предположить, что нарушение «шага новизны» приводит к торможению развития, т.е. обновлениям в сфере экономики препятствует не отсутствие инноваций, а слишком быстрые и неорганичные обновления ценностей и норм, институтов и социальных структур.
Так, в период реформ 1990-х гг. от россиян потребовалась способность в очень сжатые сроки сменить стереотипы действий, сложившиеся во времена перераспределительной плановой экономики и государственного патернализма, на хозяйственную самоорганизацию в условиях фактически «дикого» рынка, не имеющего четких институциональных оснований. Внедряемые сверху социальные преобразования превосходили допустимый «шаг новизны», поэтому и вызывали распад институтов, деградацию социокультурной системы и активизацию упрощенных, архаичных социальных практик как способов адаптации к неприемлемо быстрым и неорганичным изменениям.
Н.Н. Зарубина
Инновационное развитие России в цивилизационном и институциональном контексте,
Мир России. 2015. № 2, стр. 28–49
Добавьте свой комментарий