Как народ в России стряхивает с себя неуемную модернизацию и вестернизацию
В категориях: Аналитика и комментарии,Социология, культурология, история
Известно, что бурное генерирование и заимствование новшеств не всегда сопровождается их продуктивным усвоением. А.С. Ахиезер ввел понятие «шага новизны», которое означает объем допустимых новшеств, которое общество может принять и усвоить. Ускорение «шага новизны» приводит к тому, в конечном счете не только к отказу от прогресса, но и откату к более простым и архаичным институтам и формам культуры.
Повседневная жизнь особенно чувствительна к «шагу новизны», и его превышение именно в ней провоцирует конфликты и архаизацию практик как форму отторжения инноваций, к которым общество не готово. Чем устойчивее срединная культура общества, тем более оно жизнеспособно, тем менее травматично протекают в нем разного рода трансформации. В этой связи необходимо отметить, что одна из главных проблем России на протяжении нескольких столетий – шаткость обыденного мироустроения, которое из сферы стабильности, прибежища от хаоса и неопределенности превращается в зону риска и дискомфорта.
Это подтверждает анализ отношения к повседневности в современной русской культуре, осуществленный социолингвистическими методами на основе анализа словарных массивов и выделения семантических зон оценочных слов, ассоциативно связанных с этим концептом. Установлено, что на 12 положительных оценочных слов и 4 нейтральных приходятся 59 негативно окрашенных, среди которых есть и такие, как «ненормальный», «дурдом», «пляска дикарей», «ужас», «нездоровый», «кошмар», «жестокая», «борьба за существование». Преобладающими по частоте упоминаний оказываются негативные ассоциации, отражающие «скуку», «серость», «тоску», «безотрадность» [Чулкина 2009, с. 123–126].
Важнейшим тормозом для инновационного развития во всех сферах социальной, экономической, культурной жизни России является не отсутствие социальных изменений, а их неорганичность и слишком высокий темп, провоцирующий отчуждение от них значительной части общества. По данным социологов, собственную беспомощность, неспособность влиять на происходящее вокруг в 2011 г. часто испытывали 36% опрошенных, а иногда – 50%. Россияне разделились на две социальных категории – мира обеспеченности, уверенности в себе, чувства «хозяина своей судьбы», и мира социальной эксклюзии, отчужденности, зависимости от внешних сил, неспособности контролировать свою судьбу [Двадцать лет реформ 2011, с. 63–64]. В сложном обществе происходит разделение на анклавы, включенные в процессы инновационного развития и ставшие реальной частью мирового сообщества и культуры, и на маргинальные «некоммуникабельные пространства нефункционального и дисфункционального толка» [Кравченко 2010, с. 31]. Эти группы, не воспринимающие культурные и технологические новшества, ощущающие себя исключенными из общественной жизни, испытывающие отчуждение от собственной жизни, не имеющие надежд и планов на будущее, вынуждены адаптироваться к усложнению общества путем принятия упрощенных схем действий и архаизации социальных практик.
Наиболее ярко эти тенденции проявляются в социальных анклавах, образующихся вследствие «исключающего развития». Данное понятие ввел М. Кастельс для обозначения постоянного реструктурирования территорий и мест под воздействием логики социальных сетей и информационных потоков, которые приводят к исключению целых регионов, а также связанных с ними социальных групп из глобальных взаимодействий [Кастельс 1999].
Для России вопрос о перспективных и неперспективных, развивающихся и депрессивных регионах был актуален всегда. Но именно в конце XX в. в связи с интеграцией в мировую экономику встал вопрос о «нужных» и «ненужных» территориях, о фактическом разделении страны на регионы, которые имеют будущее с точки зрения их включения во всеобщее развитие и которые не имеют будущего и подлежат исключению из него. Причем если логика вторичной модернизации предполагает постепенное преодоление маргинализации и ликвидацию отсталости, то глобализация и логика постмодерна подобного универсального прогресса не предполагает.
Неспособность этих социальных анклавов адаптироваться к усложняющемуся социуму порождает непрерывное воспроизводство «глубокой периферии» с ее бедностью и отсталостью в качестве системного элемента мироустроения. Именно на базе этих групп происходит архаизация как адаптация через отказ от сложных современных форм хозяйственной и профессиональной деятельности, социального, культурного, политического участия. Таким образом, наряду с модернизацией и инновационным развитием в наиболее современных территориях, происходит архаизация как утрата достигнутого ранее культурного уровня.
Материальными и географическими центрами глобального пространства являются, по мнению М. Кастельса, мегаполисы, представляющие собой не просто места-территории, а, по существу, процессы, обеспечивающие движение информации по мировым сетям и генерирующие инновации: «Глобальный город – не место, а процесс, посредством которого центры производства и потребления развитых услуг и местные сообщества, играющие при них вспомогательную роль, связываются в глобальной сети на основе информационных потоков, одновременно обрывая связи с районами, удаленными от промышленного центра» [Кастельс 1999]. А поскольку нахождение в сети сближает участников за счет принадлежности к единому «пространству потоков», то эти центры финансовой и управленческой деятельности находятся в едином пространстве, несмотря на территориальное удаление. Неучастие же в сети отдаляет субъекты независимо от их реальной близости, поэтому большие города как центральные узлы мировых сетей становятся отделенными даже от своих близких окраин и от периферийных районов в рамках государства и оказываются противопоставленными им.
Именно включенность или невключенность в «пространство потоков» объясняет обостряющиеся на протяжении последних десятилетий противоречия между Москвой (и несколькими другими крупными региональными центрами, интегрированными в мировые экономические и информационные сети) и российскими регионами. Фактически это означает, что, например, московские биржевые трейдеры ближе к своим коллегам на площадках Токио и Нью-Йорка, поскольку находятся с ними в едином пространстве финансовых потоков, чем к жителям деревень Московской или Ивановской областей и даже к московским рабочим или строителям, которые связаны локальными условиями хозяйствования и повседневной жизни.
Архаизация на социальной базе «исключающего развития» становится обратной стороной усложнения и интенсификации хозяйственных, информационных, ресурсных, человеческих потоков в современных анклавах. Представляются весьма интересными наблюдения В.И. Ильина, который рассматривает присущий современной России антагонизм столицы как центра притяжения глобальных финансовых, информационных, миграционных и других потоков и дезориентирования социальной жизни и глубинки как «части социокультурного пространства, относительно изолированной от основных его потоков, характеризующейся их относительно низкой интенсивностью и плотностью» [Ильин 2010, с. 27].
По мнению В.И. Ильина, у нас в стране не только не происходит гармонизации отношений столицы и глубинки, не только не используется для современного развития ее ценнейший стабилизационный потенциал, но и развитие столицы во многом осуществляется за счет архаизации глубинки. Так, модернизация железнодорожного сообщения между Москвой и другими крупными центрами (Санкт-Петербургом, Нижним Новгородом и др.), как это ни парадоксально, выступает фактором еще большей изоляции глубинки: поезда наращивают скорость за счет сокращения количества остановок на промежуточных станциях, уменьшается количество пригородных поездов. В результате жители глубинки остаются без самого доступного транспорта и регулярной связи с центрами современного развития [Ильин 2010, с. 33].
Инновационному развитию современной России препятствуют пассивность, уход в быт, в потребительство, а также отсутствие «больших проектов», которые могли бы мобилизовать творческую инициативу. Вместо активного социального творчества люди возвращаются к зависимости от решений, принятых другими – органами власти, политическими лидерами и партиями, лидерами общественного мнения и т.д. По данным Института социологии РАН, «жить в более справедливом и разумно устроенном обществе» мечтает 33% респондентов, однако быть полезным обществу, внести «свою лепту» в развитие России – лишь 11%. Среди идеалов россиян лидирует мечта «жить в достатке, иметь возможность тратить деньги, не считая копейки» – 40% респондентов. В то же время о хорошем образовании мечтают лишь 12%, о собственном деле – 15%, только 7% стремятся устроиться на хорошую работу, и всего 4% – заслужить известность и уважение [О чем мечтают россияне 2013, с. 23].
Таким образом, можно заключить, что в современной России формируется, по определению П.А. Сорокина, «пассивно-чувственный» тип культурной ментальности, для которого характерны не только сугубо потребительская направленность жизненных ожиданий, но и крайняя узость восприятия реальности и социальных практик, сосредоточенная на техниках чувственных удовольствий [Сорокин 2000, с. 60–64]. Такой тип ментальности лишен инновативности и блокирует ее отсутствием потребности выходить за рамки эмпирической данности. Озвученная некогда установка на воспитание «квалифицированного потребителя» противоположна императиву прогрессивного развития страны.
Одним из проявлений упрощения повседневных практик, негативно влияющих на развитие современной России, являются трансформации досуга. Именно в цивилизованных формах досуга раскрывается самоценность культурного творчества, наращиваются интеллектуальный потенциал и навыки, которые благодаря своему неутилитарному характеру способствуют развитию. Еще К. Маркс в «Экономических рукописях 1857–1859 годов» писал о свободном времени как важнейшей форме общественного богатства, поскольку именно оно становится ресурсом для развития творческого потенциала человека. Но для того чтобы досуг выполнял функцию его развития, он должен быть содержательным, а не сводиться к примитивным формам отдыха как простого «ничегонеделания» и не расходоваться на выполнение рутинной домашней работы.
В настоящее время в России социологи констатируют стабильное массовое воспроизводство пассивных форм домашнего досуга как «просто отдыха» (49% по данным 2012 г.), а также работы по дому (47% в 2012 г.). С 2003 по 2012 г. сократилось количество приверженцев «домашних хобби» (с 19% в 2003 г. до 15% в 2012 г.), число тех, кто в свободное время занят самообразованием, уменьшилось с 15% в 2003 г. до 13% в 2012 г., также россияне стали реже посещать музеи и выставки (с 8% в 2003 г. до 6% в 2012 г.) [О чем мечтают россияне 2013, с. 222]. В то же время А.А. Возьмитель отмечает, что не наблюдается роста сложных современных, внедомашних форм досуга и досуга-участия, ориентированного на развитие человеческого капитала, – участия в работе общественных организаций, получения дополнительного образования, посещения клубов по интересам и т.п.
При этом с 2003 по 2012 г. выросла в 8,5 раз доля россиян, занятых в свободное время работой для дополнительного заработка [Возьмитель 2012, с. 89], что свидетельствует о фактическом сокращении объема свободного времени для значительной части населения. Хотя россияне не относятся к числу самых загруженных работой и показатели рабочего времени в современной России находятся на среднеевропейском уровне, мы входим в число лидеров (5-е место в европейском рейтинге) по чувству усталости от работы, поэтому даже имеющееся свободное время не приносит удовольствия и используется непродуктивно [Седова 2014, с. 214]. Досуг как ресурс развития человеческого капитала, повышения творческого потенциала общества не только не использован в полной мере – сейчас происходит его архаизация, контрпродуктивная для развития страны.
Постсоветские трансформации институциональной и социокультурной базы национальной инновационной системы не способствуют, а, скорее, препятствуют ее развитию, поскольку мотивируют воспроизводство рентоориентированного предпринимательства. В обыденной жизни большинства россиян новшества оказываются невостребованными в силу того, что они вынуждены адаптироваться к изменениям жизни за счет упрощения своих повседневных практик. При этом наиболее принципиальным препятствием для развития представляются неорганичные и дисфункциональные социальные нововведения, которые превышают «шаг новизны», т.е. не могут быть адекватно адаптированы обществом и тем самым способствуют его архаизации.
Литература
Ахиезер А.С. (1991) Россия: критика исторического опыта. Т. III. М.: Изд-во ФО СССР.
Возьмитель А.А. (2012) Образ жизни: тенденции и характер изменений в пореформенной России. М.: ИС РАН.
Готово ли российское общество к модернизации? Аналитический доклад (2010). М.: ИС РАН.
Двадцать лет реформ глазами россиян. Аналитический доклад (2011). М.: ИС РАН.
Ерасов Б.С. (2002) Цивилизации: универсалии и самобытность. М.: Наука.
Зарубина Н.Н. (1) (2011) Деньги как социокультурный феномен. М.: Анкил.
Зарубина Н.Н. (2) (2011) Повседневность в контексте социокультурных трансформаций российского общества // Общественные науки и современность. № 4. С. 3–18.
Ильин В.И. (2010) Российская глубинка в социальной структуре России // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. 13. № 4. C. 5–24.
Кастельс М. (1999) Становление общества сетевых структур // http://ido.edu.ru/ffec/philos/ chrest/g17/kastels.html
Кравченко С.А. (2010) Социальные реалии и социология: подходы // Россия реформирующаяся. Ежегодник. Вып. 9. М.: Новый хронограф. С. 24–42.
Ламажаа Ч.К. (2013) Архаизация общества: Тувинский феномен. М.: URSS.
Лапин Н.И. (2008) Теория и практика инноватики. М.: Логос.
Лебедева Н.М. (2009) Ценности и отношение к инновациям российских и канадских студентов // Психологический журнал. Т. 30. № 5. С. 81–92.
Лексин В.Н. (2010) Консерватизм как иммунная система современности // Консерватизм/традиционализм: теория, формы реализации, перспектива. М.: Научный эксперт. С. 74–77.
Лотман Ю.М. (2010) Проблема знака и знаковой системы в типологии русской культуры XI–XIX веков // Лотман Ю.М. Чему учатся люди. М.: Центр Книги Рудомино. С. 154–179.
Наше купечество и торговля с серьезной и карикатурной стороны (1867–1868). М.
О чем мечтают россияне. Идеал и реальность (2013). М.: «Весь мир».
Панарин А.С. (2005) Глобальные деконструкции как новейшая стадия нигилизма // Панарин А.С. Русская культура перед вызовом постмодернизма. М.: ИФ РАН. С. 147–185.
Седова Н.Н. (2014) О досуге бедных // Горшков М.К., Тихонова Н.Е. (ред.) Бедность и бедные в современной России. М.: Весь мир. С. 209–236.
Сергеев Д.В. (2012) Социально-культурная ситуация в России начала XXI в.: рецидивная культура, архаизация, изобретенная архаика // Мир России. № 3. С. 100–118.
Сорокин П.А. (2000) Социальная и культурная динамика. СПб.: РХГИ.
Успенский Г.И. (1988) Буржуй // Успенский Г.И. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: Художественная литература.
Чулкина Н.Л. (2009) Мир повседневности в языковом сознании русских: лингво-культурологическое описание. М.: Наука.
Шувалова О.Р. (2010) Индикаторы инновационного климата в России (по итогам массовых опросов населения // Форсайт. Т. 4. № 1. С. 38–52.
Шумпетер Й.А. (2007) Теория экономического развития. Капитализм, социализм и демократия. М.: Эксмо.
Шютц А. (2003) Возвращающийся домой // Шютц А. Смысловая структура повседневного мира. Очерки по феноменологической социологии. М.: Ин-т Фонда «Общественное мнение. С. 207–221.
Ясин Е.Г., Лебедева Н.М. (2009) Культура и инновации. К постановке проблемы // Форсайт. № 2. С. 16–26.
Ясперс К. (1991) Истоки истории и ее цель. Вып. 1. М.: ИНИОН.
Н.Н. Зарубина
Инновационное развитие России в цивилизационном и институциональном контексте,
Мир России. 2015. № 2, стр. 28–49
Добавьте свой комментарий